fc matthew goode
чарльз уинтерборн, 33
волшебник; мельбурн, великобритания; безработный душка на лечении в «аллертон холл»
Чарльз оборачивается на звук — вода журчит; энергия тянется щупальцами, обвивает шею удавкой. Чарльз запоминает Яэль и мать, одна смеётся, вторая говорит, что в воде — жизнь.
Он ныряет и успевает сосчитать до тридцати.
Magic comes from pain.
У Чарльза кровавая корочка на губах, кулаки стиснуты — он ещё несколько раз направляет на пальцы руки отцовский молоток. Боль пузырится красным, загнивает на кончиках, пальцы дрожат. Магические колебания улавливаются хреново. Это не Чарльз безнадёжен, нет — это молоток просто плохой попался.
Он засовывает боль в рот, целую горсть (разумеется, чужой) — она кислая, неприятно пахнет; Чарльз отслеживает языком контуры, ощупывает каждый миллиметр. Боль знакомая и в то же время нездешняя — пока другие чувствуют яростно, кричат в подушку за закрытыми дверьми комнаты, Чарльз достаёт себе новый молоток и прикладывает руку к раскалённому противню.
Он представляет, как умирают отец и мать, как тело Яэль, посиневшее и распухшее, всплывает где-то у берегов окрестной реки. Боль на зубах чёрная — укрывает их плёночкой, но толком не ощущается. У Чарльза не болит. На реку с Яэль они ходят купаться — по воскресеньям.
он делает торты, торты, на каждый кладёт по вишенке
иногда печёт пироги с начинкой из вишни с косточкой
Своей боли Чарльз не нащупывает — зато учится прикасаться к боли других. Он смотрит на мир сквозь мутное бутылочное стекло — оно зелёное и всё пошло трещинами; они змеятся вдоль волос и кожи Яэль, забираются к отцу и матери под одеяло, снуют по одежде приходящих в поместье преподавателей — домашнее обучение это последнее, на что хватает отцовских денег.
Бутылочная империя рушится, стекло падает прямо к ногам — все ходят по ним босиком, один Чарльз разницы не замечает. Бледные ступни кровоточат и красное с зелёным здорово сочетается.
Чарльз присматривается к другим: трещины могут обратиться линиями, и если потянуть за одну — клубок, возможно, распустится.
И к зелёному, и к стеклу он тоже привыкнет.
В жестах Чарльз безошибочен — трещину приходится хватать за хвост и направлять, тогда у Чарльза получается заряд. Сегодня трещина принадлежит Яэль, завтра садовнику, послезавтра Чарльз осторожно прикасаетя к собственной; след оставляет каждая, не всегда значимый.
На ладони волдыри перемешаны с осколками стекла — крови нет, но сегодня всё получается; каждый раз, когда Чарльз чувствует магию, от удовольствия он опирается на столешницу и прикрывает глаза.
Сам не видит, но в этот момент полностью весь в трещинках.
а новый, новый мандельштам приходит в гости, но не ест, не ест тортики
он с них снимает вишню, а косточки плюёт, плюёт в форточку
Чарльз хочет повидать мир (забрать чужое) — выскрести максимум возможного, спрятать под языком и привезти домой. Поделиться с родителями и Яэль, но большую часть забрать себе. Чарльз жаден — до магии, до чужой боли; он роется в ней обеими руками, запускает их по локоть чтобы чары извлекались вместе со страданиями. Люди расстаются с болью радостно — Чарльз счастлив помочь.
Шкатулки с чужими историями он берёт вместе с собой, трещины плавают на самом дне чемодана — их скрывают рубашки, свитера крупной вязки, стопка книг и удобная обувь. Отец говорит, что там природа, там Чарльзу понравится — наверняка придётся много гулять, так что лучше не брать ничего особо нарядного.
Чарльз прикасается к предплечью девушки, что его размещает — руки холодные, а трещина у неё виднеется точно под языком.
В квартире всегда холодно.
Холод прочищает сознание, сужает сосуды — Валентин склоняется над раковиной низко-низко, смывает с предплечий ихор, несколько раз повторно наносит иратце. Она почти у самого сердца (пузырится обожжённой кожей, вздувается золотым и чёрным) — вспыхивает и угасает, как мотылёк. Толку от иратце мало, но хотя бы боль приглушает.
Валентин удерживает себя в холоде — чтобы не сорваться, чтобы не уснуть на двенадцать часов; поочередно колет психостимуляторы и продолжает функционировать.Дабы услышать крики, Валентину не нужно спать. Они приходят наяву — по отдельности и все вместе, целой толпой; за двумя стенками глухо повизгивает девушка. От криков болит голова, мучительно ноет в висках — каждые два часа Валентин держит голову под холодной водой.
Лица под веками расступаются, голоса скрываются за приятным шумом воды — град капель вычерчивает ему руну облегчения. Метод универсален, даже стило не требуется. Холод уносит крики, лица и ничего после себя не оставляет; не важно, думает Валентин, зачем я это сделал — холод оправдает всё.Валентину нужно возвращаться домой. Слово больше не несёт в себе никакой сентиментальной ценности — оно не холодное, и потому Валентин его отвергает. Дома остаётся сын, трупы нескольких тренируемых последователей, кукурузные хлопья, рассыпанные по кухне. Джонатан отказывается завтракать чем-либо кроме этих блядских хлопьев — Валентин устаёт с ним спорить и просто покупает оптом, самостоятельно растворяя витаминный комплекс в каждой из порций.
Когда Джонатан ест и от удовольствия прикрывает глаза, отросшая чёлка падает ему на лицо — волосы серебрит луна, прямо как у отца. Он почти похож на нормального человека в такие моменты, думает Валентин.
Когда не видно пустых глазниц, когда не кажется, что в десять лет уже сможешь убить двух взрослых нефилимов.Валентин вот в десять не мог — а Джонатан смог.
Нужно гордиться.
Хлопья рассыпаются под ногой — сын случайно опрокидывает миску и не смеётся; даже испуга, что отец накажет, в его глазах не сыскать. Валентин хмурится — каждый раз обещает скоро вернуться, каждый раз уезжает максимально далеко. Он вернётся, конечно — но сначала разыщет успокоительный холод.
Потому что от Джонатана пахнет дымом и пеплом. Пепел у него на ресницах и в волосах — клочья рассыпаются по одежде. Валентин бы боялся сына если бы всё ещё умел.
Но холод и страх побеждает.Клешни пробираются под сень шрамов и далеко под, надрезают кожу чтобы устроиться поудобнее — у Валентина даже кровь замерзает. Холод синоним спокойствия. Признак того, что всё пройдёт хорошо.
Валентин различает женские крики где-то вдалеке. И уходит на кухню чтобы не слушать.сосущее под ложечкой марево
подступающее ночью так близко
— — — — — — — — — — — — — — — — — —Вода приятно скользит по пальцам, сцеживается с самых концов в две тарелки и чашку, обращается мыльной пеной — Валентин ведёт по керамической посуде тряпкой, и думает, что цвет у неё неестественно белый вместо уютного коричного. Пальцы цепляют синий узор — он соскальзывает в раковину змеёй, переползает прямо в руки и шипит (синий становится чёрным, глазницы заволакивает тьмой).
Валентин смыкает кулак чтобы задушить змею вместе с проклятой чернотой. Чтобы выжечь из себя заразу, извлечь осколки страха, обрывки сомнений — он не сбегает с поля боя, не разворачивается прочь чтобы прекратились галлюцинации. Спать не хочется — дезоксин действует без сбоев, в отличие от самого Валентина. Схемы у него в голове тоже вертятся змеями — цвета разные, но синий с чёрным преобладают. Они движутся потому что в мире нет ничего статичного — Валентин удерживает в мыслях огромное количество информации и всё равно не в состоянии контролировать все переменные. Мешаются побочные, в узлы вяжутся дополнительные.
Валентин вертит имя на языке — Джессамин. Старомодное, глупое — он одобрительно кивает потому что имя нравится. Сам бы так дочь не назвал, но звучит витиевато и красиво.Змея жалит Валентина в висок, он вздрагивает от боли — воду приходится выключить, посуду насухо протереть полотенцем.
что кабы не холод
черпал бы ложкой
— — — — — — — — — — — — — — — — — —Шаги Валентин слышит ещё на подходе — неровные и шаркающие; если она снова ходит босиком, нужно напомнить, что из-за этого опять простудится. Всё это Валентин делает почти механически — жизнь учит его заботиться; заботиться и наставлять, заботиться и извлекать необходимость, заботиться и получать желаемое. Валентин щурится, потому что это легко — самое лёгкое что можно вообще представить.
Не стой босиком, хочет сказать Валентин — девица замирает в проходе и вглядывается в него. Он устало хмурится, качает головой и включает чайник. Тот едва слышно стрекочет — электричество устраивает прогулку по воде.Она подходит ближе, прикасается — Валентин щурится и встречает чужой взгляд. Выглядит как потерянная принцесса, отравившая дракона и сбежавшая из башни — ну или как классическая представительница готического романа, Джонатану бы понравилось.
Он вздрагивает — шея у девушки хрупкая, сын бы управился одной рукой.Благо, что руки — холодные.
(разговаривает она соответствующе)
— Нет, не разбудила. Чаю хочешь?
Валентин сам опускает на свои руки взгляд — ведёт глазами и не находит ни пятнышка. Кровоподтёки давно утекают в слив, удерживать ихор на коже слишком долго это почти что больно. Могут появиться ожоги.
Но даже тогда руки были бы в чёрном и золотом — красная кровь у Валентина там не реже, но с ней он домой не является.
(ну, почти никогда)— Я бы рекомендовал выпить. Здорово помогает от галлюцинаций.
Он усмехается — беззлобно, но тоже механически. Вены под кожей у Джессамин синие — и отлично просматриваются, вот уж кому делать уколы не составило бы труда. Вся телесная карта как на ладони. Шприц бы вошёл мягко, он бы предварительно коснулся локтевой ямки носом.
Пахло бы, наверное, горьким апельсином. Листьями горького апельсина.
— Комнату перед сном проветриваешь? — он отстраняет её руки чтобы подняться и достать вторую чашку. — Снижается риск ночных кошмаров.
Цепляет пальцами и опускает на ротанг.
